12. В рубрике «Felieton» напечатана небольшая статья польского журналиста и литературного критика Якуба Винярского/Jakub Winiarski, которая носит название:
ДОЛЖЕН ЛИ МАСТЕР РАЗБИРАТЬСЯ ВО ВСЕМ?
(Czy mistrz musi znać się na wszystkim?
Все, что относится к разряду «неизвестный текст Станислава Лема», еще долго будет становиться приятным сюрпризом для каждого уважаемого журнала. Потому нет ничего удивительного в том, что «Младенчество кинофантастики» -- не публиковавшееся до сих пор <на польском языке> эссе Лема 1965 года, написанное им по просьбе московского журнала «Искусство кино» по случаю 4-го Международного кинофестиваля, было заявлено на обложке журнала “Film” (7/2009) как один из важнейших текстов этого номера.
Ну да, ну да -- времена такие, что даже пачки скомканных квитанций из стирки, документирующих состояние гардероба гения в годы его жизни и творчества, зачастую являются редкостью, за которую стоит побороться издателю или редактору, ибо фэн, жаждущий тотального знания о своем боге, купит все что угодно. Тем более «неизвестный текст», который всегда может оказаться тем таинственным апокрифом, тем благословенным фрагментом Книги, объясняющим все загадки и выправляющим все пути выдающейся личности. Великие надежды и великие ожидания возлагаются в тех случаях, когда. появляется неизвестный текст. Так что я, хоть и являюсь всего лишь умеренным поклонником творчества Лема, купил июльский “Film”, чтобы узнать, что наш мэтр и всесторонне выдающийся писатель рекомендовал в 1965 году из находящегося во младенчестве кино и что, пользуясь случаем, возвестил.
Не стану скрывать и не стану приберегать этих слов на завершение статьи: я пережил разочарование. Да, я прочитал «неизвестный текст Лема» и разочаровался. Разочаровался, потому что, зная о научно-фантастическом кино лишь то немногое, что я знаю, обнаружил, что знаю гораздо больше Лема, и отнюдь не потому, что знаю фильмы, снятые после 1965 года. К сожалению, даже если лишь кое-что знаешь о кинематографе до 1965 года, этого достаточно, чтобы прочитать статью Лема и его футуристические выводы с некоторой озабоченностью. Текст автора «Соляриса» имеет свою – извилистую, уж такова она есть – драматургию. После стандартного, лишь слегка расплывчатого определения своего места в кинематографической реальности («Как “частный зритель” я просто люблю хорошие фильмы. Думаю, что я зритель “нормальный”, хотя и не киноман») и после выражения надежды в связи со снимавшимся в то время, зрелищным в предвкушении Лема, научно-фантастическим фильмом, эстетика которого, вероятно, повлияла на создателей сериала «Звездная сага -1» — "Фараоном" Кавалеровича («от которого я жду многого»), Лем переходит к сокрушительной критике, типичной для некоторых его журналистских выступлений. В этот раз нацеленной на научно-фантастическое кино, находившееся в то время в младенческом возрасте. Но не только. «Прежде всего, — пишет набирающий разгон Лем, — я должен сказать, что не знаю ни одного полноценного в художественном отношении научно-фантастического фильма: если таковые и существуют, я их не видел». Те, однако, фильмы, которые Лем видел, подвергаются им изрядной порке. «Доктор Стрейнджлав» Кубрика — это «близкий сосед или даже родственник разной приключенческой дешевки».
«Дешевку»Лем, похоже, решительно презирает. Что ж – его право. Но почему он дальше нападает на фильмы Антониони? Я не знаю. Фильмы Микеланджело Антониони («и его подражателей») почему-то – наверное из-за их ничтожно малой, если память мне не изменяет, научной фантастичности -- получают от Лема даже еще большую трепку, чем фильм Кубрика. «Я вовсе не хочу сказать, -- наезжает Лем на режиссера, считая, вероятно, себя знатоком, хорошо разбирающимся в теме, -- что сомневаюсь в искренности намерений Антониони или его подражателей, но намерения в искусстве в счет не идут, во внимание принимается только их осуществление. А фильмы их почти пусты, а если они не пусты, то легко превращаются в обычную демонстрацию сентиментальных действий и сцен (ужасно длинные кадры, лица крупным планом)». Ситуация патовая: «приключенческая дешевка», то есть упор на действие, это, по мнению Лема, очень плохо для фильма, но художественная съемка («ужасно длинные кадры, лица крупным планом») как у Антониони – это вообще настоящее и непростительное преступление, убийство «нормального» зрителя, который «просто любит хорошие фильмы». Воистину, не родился в те годы такой режиссер, который бы понравился Лему. Но -- посмотрим, что дальше. Есть ли такое кино, не обязательно уж такое же научно-фантастическое, как у Кавалеровича или Антониони, которое понравилось Лему? С трудом, но кое-что все же нашлось. Похвалу из уст Лема заслужили себе такие фильмы, как «Обгон» («с превосходным Гассманом»). Это пример, как пишет Лем, фильма, «сделанного по старинке», в котором, однако видно, «что режиссер что-то ищет и что-то хочет сказать». Есть ли другой пример хорошего НФ-кино? Да нет вроде бы. И уж конечно Лем не рекомендовал бы экранизацию своих «Астронавтов», потому что хотя это кино в сущности правильное, -- тут я вспоминаю, в каком году и в какой стране текст Лема должен был напечататься и был напечатан, – плохо, однако, когда режиссер старается впихнуть в произведение «весь коммунизм, всю его социальную и психологическую проблематику, плюс космические полеты, плюс неслыханно развитую наземную технику и т. д. и т. п.» И это уже все, что Лем готов сказать о мировом кино и его связях с научной фантастикой. Конец. Шлюс.
Быть может это кого-то удивит, но, прочитав «неизвестный текст Лема», я не почувствовал себя особенно обогащенным. Однако тут же вернулся старый вопрос: должен ли мэтр разбираться во всем? И стоит ли извлекать из анналов мировой журналистики каждое предложение, каждую напечатанную мысль только потому, что она принадлежит знаменитости? Я знаю, и вы знаете, что апокриф, что Книга, что поиск откровенческого фрагмента -- и что со всем этим, как уже было сказано, всегда огромные надежды. Однако чаще всего — ведь так получилось не только в этот раз и не только бормотание Лема таким образом было вытащено на дневной свет. Старая истина гласит: лучшее, что может сделать художник, — это навести порядок вокруг своей работы. И эта тоска по великому «неизвестному тексту» -- должна остаться неудовлетворенной.
P.S. Должен заметить, что с фильмом Стэнли Кубрика кто-то определенно дал маху: то ли Якуб Винярский, то ли переводчик, чей текст (обратного перевода с русского на польский, надо понимать) был опубликован в журнале “Film”. Станислав Лем говорит о фильме Кубрика диаметрально противоположное тому, что приписывает ему автор статьи. Вот точная цитата:
«Фантастические фильмы обычно обходятся дороже “обыкновенных”, поэтому риск, который связан с их постановкой, исключительно велик. На Западе фантастический фильм – просто близкий сосед или даже родственник (за очень редким исключением) разной приключенческой дешевки. Что же касается этих редких исключений, то это уже, собственно говоря, не научно-фантастические фильмы, как, например, фильм Кубрика «Доктор Стрейнджлав». Таким образом, суждение (подтверждающееся на практике), что фантастический фильм – это художественная халтура, весьма распространено, и оно оказывает явное давление на умы, по крайней мере в кругах польских кинематографистов» («Искусство кино», 1965, № 6, стр. 10). W.
13. В рубрике «Книжные рецензии» среди прочих публикуется рецензия Мацея Паровского/Maciej Parowski “Pajac! Pupil!! Ojcobójca!!!/Клоун! Питомец (любимец, баловень, воспитанник)!! Отцеборец!!!”, которую стоит привести полностью:
КЛОУН! ПИТОМЕЦ!! ОТЦЕБОРЕЦ!!!
(Pajac! Pupil!! Ojcobójca!!!)
Миновал едва лишь год с тех пор, как ушел Станислав Лем, а мы уже имеем три теоретически новые и наверняка оригинальные книги, посвященные его трудам и личности. Роберт Стиллер – переводчик, составитель антологий, эссеист, литературный авантюрист (и в хорошем, и в плохом значении этого слова) вырвался вперед – за пару месяцев до круглой даты.
Вот аккурат это трудным не было. Все книги – Стиллера, Орлиньского, Орамуса – существовали интеллектуально, а в значительной мере и физически, уже гораздо ранее. Свои литературные труды Лем завершил добрых несколько лет назад, а возраст его эссеистских книг (“Dialogi”, “Summa technologii”, “Filozofia przypadku”, “Fantastyka I futurologia”) исчисляется десятками лет. В последнее время великий мастер польской и мировой научной фантастики давал интервью и писал научно-популярные статьи. Идейные битвы, в которых схлестнулись с ЛемомСтиллер и Орамус и благородная информационная кампания Орлиньского разыгрываются на хорошо очерченном поле.
Каждый из этих господ был лично знаком с Лемом и пользуется этим знакомством. Наиболее симпатично и скромно ведет себя Орлиньский. Орамус рисует критический и злобный портрет Лема, но также не скрывает, что, случалось, выводил Мастера из себя.
Стиллер демонстрирует бесстыдное кокетство, превращая свою тонкую книжку в один большой монолог (с вписанным в текст кротким поддакиванием Лема!), в котором он объясняет чуть более старшему него Сташеку, в чем кроются его недостатки. Он рассказывает Лему, как неважно складываются его взаимоотношения с издателями, иллюстраторами, переводчиками (это последнее представляет собой особенный интерес), как будто Лем сам этого не знает. Он неустанно напоминает ему о своих, Стиллера, заслугах и намечает ему интересные пути развития.
“Lemie! po co umarles?/Лем! зачем ты умер?” – это такая же курьезная книга, как и ее название. Курьезная, но не идиотская. Когда Стиллер подсчитывает огрехи автора «Соляриса» в космонавтике и психологии в его произведениях, когда упрекает его в отсутствии слуха по отношению к эротике и… метафизике, когда направляет Лема на путь писательства, сближающий его с Кестлером, Оруэллом, Рэнд… то его мегаломанская фраза становится менее несносной. Столь же интересной вырисовывается попытка реконструкции лемовских целей в идейных битвах (политика, Интернет, военное дело, демографический взрыв, безумные версии теоретиков и идеологов). Привлекают внимание и замечания о совместном еврейском происхождении. Хороши атаки на великороссов и провоцирующая полемика с размазанной польскостью.
“Co to sa sępulki?/Что еще за сепульки?” на этом фоне образец такта и хорошо вылепленная информационная пилюля, сотворенная начитанным и все еще влюбленным в Лема критиком. Орлиньский, что можно было увидеть в интервью, данном корреспонденту газеты “Gazeta Wyborcza”, несмотря на несовпадение отдельных мнений, понравился Лему, но не злоупотребляет этим.
Его произведение, стилизованное под шутливый лексикон, более значительная книга, чем мне показалось, когда я ознакомился с ее фрагментами в журнале “Duży Format”. В книге нет интервью, в ней содержатся компетентные статейки, повествующие об избранных книгах Мастера, особах, явлениях, есть несколько закулисных вкусностей (хотя бы о ненавистном ПНР-овском министре Вильхельме, портретированном в романе «Глас Божий»). Орлиньский не ведет с Лемом духовной войны и не становится на сторону его противников. Он делится с читателями знаниями и восхищением, указывает на интересные закономерности в произведениях Лема (например, на его очарованность военным снаряжением).
Однако даже Орлиньский замечает и фиксирует вписанные в творчество Лема (и его личность) парадоксы. «Лем многократно метал громы и молнии, протестуя против развития литературы типа pulp fiction, хотя сам из нее произошел» — это не голословное утверждение, потому что он пишет это после подробного описания мало известных газетных первых литературных опытов Мастера.
У Орамуса были все возможные задатки для того, чтобы стать первым лемологом еще в ПНР. Он писал письма Мастеру в свои студенческие годы, а как писатель и критик посещал дом Лема с пивом и колбасой, взял у Мастера несколько интервью. И Лем также, проезжая как-то через Мысленице, решил наведаться к Орамусу. Однако им неизменно что-то мешало – если не случайность, то разница в характерах. В Орамусе было слишком мало от последователя и слишком много от насмешника, имеющего фундаментальные проблемы с самой идеей авторитета.
Все это есть в книге “Bogowie Lema/Боги Лема”. Орамус оказался для Лема критиком столь же пытливым, как и Орлиньский, но беспощадным до соскальзывания на грань бестактности. Когда Орамус издевается над феминистскими прочтениями романа «Солярис», когда в ходе интервью он объединяется с Лемом в экологической и гуманистической заботах, это выглядит вполне приличным. Но когда Орамус в разговоре с переводчиками, литературными агентами клепает каталог плохих черт характера Мастера, то он этим скверным образом грешит против писательской солидарности. Дайте мне пять минут, и я найду и издателей, и агентов, и редакторов, которые вполне чистосердечно накатят на Орамуса гораздо более тяжелые бочки.
Однако не в этом суть сей интересной с другой стороны психодрамы. Орамус разыгрывает здесь фарс не только от своего имени, но и от имени значительной части своего поколения. По сути он не воюет с Лемом, но высвобождается из-под влияния великой подавляющей личности, которая сформировала ему фантастический, литературный и интеллектуальный мир, лишь позднее надстраивавшийся в противовес Лему. Орамуса меньше волнует то, что Лем – атеист, закоренелый материалист, что он совершал разнообразные ошибки и что он не понимает современных средств массовой коммуникации и передачи информации. Он совершает в отношении Лема ритуальное отцеубийство и с облегчением отряхивает с себя все с этим связанное, потому что он мог бы стать таким же как Лем, но, к счастью, не стал. Это не зависть, это разрыв. Отбрасывание.
Каждый из авторов вписал в свою книгу – намеренно или ненамеренно – автопортрет. Стиллер – нарцисс и неисправимый “besserwisser”, который даже Лема стремится поправить. Орлиньский, напротив, невозмутимый проводник по буйным садам поп-культуры, одобряющий даже те лемовские произведения, которые сам Мастер не любил. Орамус священнодействует, демонстрируя позицию пытливого мизантропа и насмешника.
На уровне фраз наши зоилы раскрываются следующим образом. «Твоя огромная и неустанно увеличивающаяся начитанность в современной научной литературе и подкрепленное ею критическое отдаление незаменимы» (Стиллер). «В 60-х годах Лем с иронией поглядывал на рождавшуюся в среде интеллигенции демократическую оппозицию» (Орлиньский). «Наверное каждый любит пошутить, но когда шутят над ним, мгновенно утрачивает чувство юмора» (Орамус).Только ли Лема вы, панове, имели в виду?
Robert Stiller“Lemie! po co umarłes?” “Vis-a-vis Etuda”, 2006.
Wojciech Orliński“Lemologia. Co to sa sepulki? Wszystko o Lemie”. “Znak”, 2006.
Marek Oramus“Bogowie Lema”. “Wydawnictwo Kurpisz”, 2007.
7. К сожалению, это случилось: 27 марта 2006 года и Польша, и весь мир потеряли великого писателя и самобытного философа – на 85-м году жизни скончался Станислав Лем. Журнал откликнулся на скорбное событие написанной Мареком Орамусом статьей (стр. 4—5), которая называется:
ТРУРЛЬ и КЛАПАУЦИЙ МЕРТВЫ
(Trurl I Klapaucjusz nie żyją)
Станислав Лем был великим и, пожалуй, недооцененным народным достоянием. В принципе не известно, как мог возникнуть такой феномен в отсталой de facto в научном и техническом отношении стране. Нам очень повезло, что мы могли читать его в оригинале.
До Второй мировой войны фантастика в польской литературе не имела ни крепких традиций, ни богатой репрезентации относительно количества авторов или произведений. Усилия Антония Смушкевича, который в монографии “Zaczarowana gra/Волшебная игра” искал следы проявления научной фантастики в нашем литературном прошлом, или авторов-составителей антологии “Polska nowela fantastyczna/Польская фантастическая новелла”, где представлены некоторые исторические достижения этого литературного направления, не меняют того удручающего факта, что с этой точки зрения мы отставали от мирового авангарда. Согласно моей оценке, польская фантастика после Второй мировой войны остановилась где-то на уровне Герберта Уэллса или историй об одиноких изобретателях и безумных ученых, меняющих мощью своих новаторских научных и технических достижений облик цивилизации. Такая ситуация длилась вплоть до выхода на сцену Станислава Лема, который в одиночку, не опираясь на поддержку критики или коллег по перу, засыпал пропасть, отделявшую нас от мировой фантастики. При этом он не вдохновлялся также ни отечественной наукой, но отечественной же техникой, поскольку откуда было взяться той и другой в разрушенной войной стране.
Понятно, что Лем свершил сей титанический труд не сразу. Должно было пройти 15 лет с его фактического дебюта в жанре (“Człowiek z Marsa/Человек с Марса”, 1946), чтобы читателям и критикам стало ясно, что появился выдающийся писатель. На очень плодотворной для Лема грани 50-60-х годов им был возведен фундамент корпуса его произведений, в который вошли те из них, которые считаются ныне классическими и с которыми в последующие десятилетия идентифицировалось его имя: “Powrót z gwiazd/Возвращение со звезд”, “Eden/Эдем”, “Solaris/Солярис”, “Niezwyciężony/Непобедимый”, “Dzienniki gwiazdowe/Звездные дневники”. Из созданных в это время “Сказок роботов/Bajki robotów” вскоре родилась бессмертная “Cyberiada/Кибериада”.
Лем не только не уступал мировым тенденциям в сочинении рассказов о будущем, но и очень скоро принялся придавать этим тенденциям такие качества, которых до него мировая фантастика не знала. Фантастический гротеск Лем вознес на такую высоту, что писателя без особого преувеличения можно счесть его отцом. “Cyberiada” – это бриллиант сам по себе, как и мой любимый “Kongres futurologiczny/Футурологический конгресс”, а также рассказы и повести с бесстрашным Ийоном Тихим в главной роли. Он брался за выполнение таких заданий для научной фантастики, которые казались головоломными – таких, как повествование о расшифровке письма, посланного со звезд, наблюдаемого с точки зрения математического гения (“Głos Pana/Глас Господень”), имитация лекций суперразумного компьютера (“Golem XIV/Голем XIV”) или рецензирование несуществующих книг (“Doskonała próżnia/Абсолютный вакуум”); в этих рецензиях он представлял читателям невероятные замыслы с пограничья науки, футурологии и философии, а также развенчивал литературные течения вроде nouveau roman. Лем следил за движением мировых научных фронтов, стараясь знакомиться со всеми новинками в науке и технологии, и, опираясь на это, формулировал прогнозы, в значительной мере оправдавшиеся ныне. Вспомним здесь хотя бы о вскармливаемых в компьютере цифровых организмах из рассказа “Non serviam”; не миновали и два десятилетия, а эта идея уже дождалась реализации в западных научных учреждениях.
Таким образом, Лем не только вывел жанр НФ из польского захолустья на мировые пути-дороги, но также и сам в одиночку заменял целый батальон писателей, потому что умел все. Филип Дик, который столкнулся с творчеством Лема при оказии издания у нас его романа “Ubik/Убик” (Лем включил этот роман в состав недолго существовавшей книжной серии “Stanisław Lem poleca/Станислав Лем советует”), всерьез отрицал его существование. По его мнению, автора «Астронавтов» сотворил КГБ, потому что не может такого быть, чтобы один человек располагал такой всесторонностью и свободой в разработке тем и плодотворностью в различных видах и жанрах литературы. Дик, один из выдающихся американских писателей ХХ века, а может быть и самый выдающийся, в ходе собственной литературной работы видел, какого «многоборья» требует НФ, поэтому знал, что говорит. А сам Лем как-то сказал, что достаточно его встряхнуть, чтобы «закишело логарифмами» — настолько перенасыщен он был наукой.
В годы моей молодости Станислав Лем был несомненным гуру этой литературы. Плоды его творчества мы знали вразбивку, кидались на каждую новинку, подписанную его именем, в частных разговорах даже «говорили Лемом». Те писатели, которые дебютировали в 1970-х годах и позже, чувствовали необходимость определения своего отношения к Лему, потому что автор «Гласа Господнего» не только на голову превышал их замыслами, но также очень высоко установил планку исполнения, «завысил уровень», как говаривали на учебных курсах. Хотя он жил в той же, что и они, стране, и редко выезжал, жил как бы в башне из слоновой кости, к нему трудно было попасть, он не братался с коллегами, не участвовал в фэновском движении. Некоторые обижались на него за это; не случайно Лем оказался, например, не достойным награждения премией имени Зайделя. Во время проведения Полкона в Кракове фэны все же превозмогли себя и решили присудить ему специальную премию. Понимая, что писатель не придет на церемонию вручения премий, они привезли статуэтку ему домой. Лем встретил их без особого энтузиазма. «Принесли мне что-то похожее на колотушку для убоя свиней, поэтому я тут же отнес ее на кухню» — рассказывал он мне об этом позже.
В какой-то момент на мое восприятие творчества Лема повлиял тот факт, что я сам стал автором литературы этого жанра. Это углубление в литературу в практическом отношении позволило мне полнее оценить класс писателя и изощренности используемых им средств. Можно сказать, что тогда, в 70-80-х годах, мы все находились в тени Лема, и обойти его стороной было невозможно, потому что он возвышался на горизонте как гигантский монумент. То, что мы писали, вырастало в значительной мере из Лема и из сопротивления Лему, но он всегда был для нас точкой отсчета. Мы были также ему благодарны: хоть мы и слабо разбирались в достижениях и тенденциях западной фантастики, но благодаря Лему не имели комплексов. Лем был для нас вратами в НФ-литературу, он нас снабдил паспортами этой заколдованной страны, благодаря чему мы не чувствовали себя там убогими родственниками. Его творчество возвышало также нас хотя бы потому, что мы говорили на том же языке и читали Мастера в оригинале, в полной мере наслаждаясь его словесными играми и особым юмором. «Тетку паровоза на шницелях прокатить» — повторяли мы с любовью, а стихи Электрибальта доводили нас чуть ли не до метафизических переживаний. Насколько мне известно, следующие поколения писателей не пережили такого очарования Лемом, они им пренебрегали или и вовсе его отвергали. Не завидую им в этом «высвобождении», считаю, что они в чем-то существенном себя обеднили.
Позже некоторых из нас стал раздражать его непримиримый атеизм: «Я не могу дать согласия на существование какого бы то ни было Бога». В те времена, когда триумфировал подход Иоанна Павла II, столь далеко зашедшая религиозная отрешенность Лема виделась мне находящейся не на месте. Мне казалось, что этим обедняется его творчество, лишенное существенного элемента. Лех Енчмык оценил это со свойственной ему бескомпромиссностью следующим образом: «Парень выбрасывает из мозаики важнейший элемент и удивляется тому, что у него ничего не стыкуется». Где-то в начале XXI века мне начало казаться, что Лем смягчается, а его непримиримость относительно Бога уступает более благосклонным раздумьям. Когда я спросил его об этом в ходе одной из наших с ним бесед, он устроил мне головомойку. Да, он знает, что окупается скорее вера, чем неверие – сказал Лем, имея в виду, вероятно, пари Паскаля – но не станет менять свои взгляды на старости лет и переходить в ислам или какую-либо другую религию. Смерть неотвратимо кладет всему конец, после нее ничего уже нет. Интересно, стал ли бы он теперь, когда оказался по той стороне, с той же настойчивостью отстаивать свое мнение.
Трурль и Клапауций, пара механических конструкторов из «Кибериады», всегда казались мне двумя сторонами личности Лема. Первый – вспыльчивый, искусный в своем ремесле, но вечно попадающий из-за своей горячности в неприятности. Второй – холодный скептик, который ко всему подходит с крайней осторожностью. Хотя в повседневном быту Лем вел себя скорее как Клапауций, по моему мнению он всегда имел в себе нечто от Tрурля – упрямого, несносного, старавшегося любой ценой настоять на своем.
Теперь Трурль и Клапауций мертвы. Но равным образом я мог бы написать: Пиркс и Ийон Тихий мертвы. Когда умирает писатель, все его герои окончательно умирают вместе с ним (правда Пиркс погиб в последнем романе Лема«Фиаско», но во власти писателя лежало его воскрешение или представление неизвестных эпизодов из его прошлого. Теперь мы отрезаны от этой иллюзорной возможности).
Таким образом герои Лема умерли вместе с ним, и оказалась завершенной большая глава польской фантастики. Однако ныне видно, что к подобному выводу можно было прийти уже в 1988 году, когда Лем официально объявил о своем расставании с беллетристикой, отсылая сам себя на писательскую пенсию. Он, правда, писал статьи, давал интервью, которые слагались в целые книги, вырабатывал прогнозы и диагнозы, показывая в каком направлении движется молох цивилизации, но раздел беллетристики оставался для него замкнутым на ключ, а немногочисленные попытки возвращения, особенно в короткой форме, терпели неудачу. Писатель в конце концов признался в разговоре со Станиславом Бересем, что под старость опасался упадка литературной формы и предпочел вовремя уйти с литературной сцены. Это дилемма, которую вынуждены решать большие мастера спорта, особенно боксеры – когда им сойти с ринга: на вершине славы или только после сокрушительного нокаута. Лем решил эту дилемму путем перестраховки, отказавшись от сюжетной прозы, выдуманных героев и ситуаций.
Что касается меня, я всегда считал это решение преждевременным, если не ошибочным. Когда я спрашивал о нем писателя, он объяснял, что имел на него право, что он свое написал, что ему уже наскучило придумывание сюжетов, что он предпочитает высказываться в публицистике. Все это правда – и все же я считал (и продолжаю считать), что писатель такого ранга, одаренный талантом такой величины и интенсивности, находится как бы на общественной службе и перестает быть находящимся лишь в своей собственности. Он становится чем-то вроде общественного достояния и, пока у него хватает сил и воображения, не должен выпускать перо из пальцев. Хотя Лем пользовался этим пером, сочиняя статьи и эссе, существует все же разница между художественным произведением и тем, что пишется с пылу, с жару, между завтраком и полдником, рассуждениями на различные темы. Другими словами, я упрекал моего любимого писателя в том, что он всплыл на литературную мель и в какой-то момент – слишком рано – отослал себя на позицию наблюдателя.
Последствием этого поспешного решения оказалось то, что Лем с начала 1990-х годов стал превращаться в живую окаменелость, в классика, почившего на лаврах и – если продолжить пользоваться спортивной терминологией – перестал бить жизненные рекорды. Я видел в этом проявление мелочности, разочарования тем фактом, что, несмотря на несомненные достижения, он не пользовался особой любовью и был не слишком высоко возносимым под небеса. Существовали ли поводы для такой обиды? Несмотря на перевод его произведений на 41 язык и продажу 27 миллионов книжных экземпляров, Лем не дождался ни одного великого бестселлера, который прославил бы его во всем мире и last but not least обсыпал долларами. Ему кошмарно не повезло с кинематографистами. Однако, не сочиняя новых произведений, он перестал подогревать интерес к уже написанным и принимать участие в тех изменениях, которым подвергалась научная фантастика. Его писательство всегда черпало многое из достижений науки, из великих открытий и научных дискуссий. Проблематика его творений осталась, правда, живой, но старосветские сценография и техника по мере того, как текли годы, все более ассоциировались с Жюлем Верном.
Вероятно следует согласиться с тем мнением Малгожаты Шпаковской, что Лем был хорош в железках и механических устройствах, но, по правде говоря, электроники не понимал. Она казалась ему несколько более сложным продуктом слесарного ремесла, из которого он вытащил все, что удалось, но в дальнейшем нужно было уже менять подход. Поэтому возможно, что под конец 80-х годов XX века Лем уже не чувствовал перемен в лоне цивилизации, не принимал их и не понимал. Продуцируя свои анализы и прогнозы, он полагал, что следит за главными направлениями перемен, хотя de facto находился на паркинговой орбите. Его звезда все более тускнела, ослабевало восприятие его произведений, и в конце концов пришло поколение, которое отправилось в поисках науки и развлечения к другим писателям. А может, если бы не было этих 17 лет на битом стекле, увядания Лема и вовсе бы не случилось?
Надо же было такому статься, что через три дня после смерти Лема мне пришлось отправиться за покупками в большой супермаркет. Там я из любопытства заглянул также в книжный отдел. Среди множества книг на полках не было ни одной его авторства.
В 1953 году Станислав Лем и редакторы “Przekrój”-а договорились об издании журнальной версии романа «Магелланово облако». «Лем предложил сотрудничество художнику, который определял свою практику как тенденцию к созданию метафор и фантастических представлений» (А. Гродецкая). Маэстро СКАРЖИНЬСКИЙ с энтузиазмом принял предложение и в последнем (сдвоенном) номере журнала за 1953 год (№№ 51-52 [454-455]) появился начальный фрагмент романа, оснащенный четырьмя (!) иллюстрациями – в том числе одной цветной.
Публикация романа продолжалась еженедельно, включая август 1954 года (№ 489). То есть оказались напечатанными еще 33 фрагмента, каждый из которых содержал одну иллюстрацию. Вот тут-то и «можно видеть некоторые ограничения, связанные с еженедельным темпом иллюстрирования очередного эпизода романа, поочередно предлагаемого Лемом. Красивая, выразительная линия как бы слегка “комиксизируется”, несет стилизацию того, как мог выглядеть в глазах художника 50-х годов XX века мир века XXXII. Жаль только, что недостаток времени и требования быстрой печати не позволили художнику насытить все рисунки цветом…». Далее я представляю всего лишь несколько случайным образом выбранных из комплекта иллюстраций.
(От следующей иллюстрации я лично вообще без ума. Все эти рычаги, штурвалы, циферблаты в технике XXXII века вводят ну прям в экстаз.. W.)
Роман Станислава Лема вышел отдельной книгой в варшавском издательстве “Iskry” в этом же, 1954 году, но обложку книги создал другой художник – ЯН МЛОДОЖЕНЕЦ/Jan Młodożenec, а текст вообще не иллюстрировался.
Рисунки ЕЖИ СКАРЖИНЬСКОГО больше никогда не переиздавались.
Станислав Лем и в дальнейшем много и плодотворно сотрудничал с журналом “Przekrój”, но с ЕЖИ СКОРЖИНЬСКИМ они встретились на страницах журнала лишь еще один раз – художник иллюстрировал его вышедший в январе-феврале 1956 года в четырех журнальных номерах рассказ «Крыса в лабиринте» (“Szczur w labiryncie” – “Przekrój”, №№ 564 – 567, 1956)
И в последний раз дороги Станислава Лема и ЕЖИ СКАРЖИНЬСКОГО пересеклись в 1976 году, когда художник сделал обложку для издания романа «Солярис» в краковском издательстве “Wydawnictwo Literackie”.
Однако с журналом “Przekrój” художник продолжал сотрудничать много и плодотворно. Вот, например, иллюстрация для рассказа Рэя Брэдбери«Иллюстрированный человек» (1957),
для повести Курцио Малапарте«Капут» и рассказа Ежи Шанявского,
заголовок рассказа Альфреда Ван Вогта.
Ну и еще примеры (которые, конечно, не исчерпывают вклад художника в достижения журнала).
На страницах журнала, повторим это, можно найти и другие рисунки художника — их там добрых несколько сотен.
9. В рубрике «Кино и фантастика» Бартек Свидерский в статье “Nieziemski striptease/Неземной стриптиз” без особого воодушевления представляет читателям журнала фильм режиссера Найта Шьямалана “Signs” (США, 2002) (стр. 58 – 59), а далее в рубрике «Фантастические саундтреки» он же, Бартек Свидерский, описывает саундтрек фильма “Vanilla Sky” (стр. 59). В рубрике «Кино и фантастика» напечатана также небольшая рецензия Мацея Паровского на мультипликационный фильм польского режиссера Анджея Чечота «Eden» — по его словам, это «Желтая подводная лодка» для убогих (стр. 61).
10. В рубрике “Multymedia” Якуб Остроменцкий/Jakub Ostromięcki в статье “Fantastyczny heawy metal/Фантастический heawy metal” продолжает рассказывать о творчестве «металлических» рок-групп: дошла очередь до “Omen”, “Massacre”, “Merciful Fate”, “Morbid Angel”, “Nocturnes”, “Rhapsody”, “Rush”, “Summoning”, “Uriah Heep” (стр. 62-64). Это третья часть статьи, начало которой размещено двумя номерами ранее.
11. В рубрике «Критики о фантаcтике» Збигнев Дворак/T. Zbigniew Dworak в статье “Wizje Stanisława Lema/Картины <будущего> Станислава Лема” по случаю своеобразного юбилея – осенью 2002 года исполнился 51 год со дня издания первой НФ-книги патриарха польской НФ “Astronauty” — бросает ретроспективный взгляд на его творчество (стр. 65-66).
12. В рубрике «Рецензии» Доминика Матерская/Dominika Materska представляет польским читателям роман американского писателя Филипа Дика «Реставратор Галактики» (Philip K. Dick “Druciarz Gałaktyki” – это “Galaktick Pot-Healer”, 1969. Tłum. Jacek Spólny. “Rebis”, 2002) – короткий, менее других известный, но очень хороший, в котором представлены те же проблемы и конфликты, о которых идет речь практически во всех других его произведениях. И весьма трудный для перевода, поскольку использует языковую игру, зачастую довольно тонкую, которую не сумел передать предыдущий переводчик (это вторая издательская попытка);
Яцек Собота/Jacek Sobota находит, что роман британского писателя Аластера Рейнольдса «Пространство откровения» (Alastair Reynolds “Przestrzeń objawienia” – это “Revelation Space”, 2000. Tłum. Grażyna Grygiel, Piotr Staniewski. “MAG”, 2002) – твердая научная фантастика, которая, несомненно, порадует любителей этого литературного направления;
Марек Орамус/Marek Oramus хвалит новый роман польского писателя Яцека Дукая «Экстенса» (Jacek Dukaj. “Extensa”. Wydawnictwo Literackie, 2002) ставя автора в ряд «писателей-дирижеров, хищников литературы, которые спать не лягут, пока чего-нибудь нового не выдумают», к которым он относит Лема, Хуберата, Жвикевича, отчасти позднего Зайделя и раннего Висьневского-Снерга;
а Павел Островский/Paweł Ostrowski пытается подсчитать достоинства и недостатки нового романа гуру киберпанка американского писателя Уильяма Гибсона «Все завтрашние дни» (William Gibson “Wszystkie jutra” – это “All Tomorrows Parties”, 1999; на русском языке «Все вечеринки завтрашнего дня». Tłum. Zbigniew A. Królicki. “Zysk I S-ka”, 2002. Серия “Kameleon”) (стр. 68 – 69).
Далее некто Anihilator рассказывает много интересного о книге американского писателя Брюса Бетке «Лобовое столкновение» (Bruce Bethke “Zderzenie czołowe” – это “Headcrash”, 1955; в переводе на русский залихватское «Фейсом об тейбл». Tłum. Andrzej Leszczyński. “Zysk I S-ka”, 2002), где писатель «под видом невинной, хоть и временами едкой сатиры на литературные кальки размышляет над вопросами гораздо более крупного калибра: во что превратится наш мир через двадцать лет»;
он же, Anihilator, представляет читателям журнала продукт творчества двух американских писателей, объединившихся под псевдонимом Джон Кейз – роман «Первый всадник Апокалипсиса» (John Case “Pierwszy jeździec Apokalipsy”. Tłum. Piotr Roman. “Albatros”, 2002) – «типичная книга для читателя, проявляющего миллениумный интерес к концу света и апокалипсису, а также страшащегося сектантов, террористов и фашистов — фанатиков религиозного типа»;
некто Predator бегло проходится по словарю-путеводителю Алана Золя Кронзека и Элизабет Кронзек «Книга чародейских знаний. Путеводитель по волшебному миру Гарри Поттера» (Allan Zola Kronzek, Elizabeth Kronzek “Księga wiedzy czarodziejskiej. Przewodnik po zaczarowanym świiecie Harry’ego Pottera”. Tłum. Ewelina Jagła. “Rebis”, 2002);
некто Kunktator не слишком высоко оценивает роман английского писателя Брайана Олдисса «Маласийский гобелен» (Brian W. Aldiss. “Malacjański gobelin”. Tłum. Agnieszka Jacewicz. “Solaris”, 2002. Серия “Kanon Science Fiction”), «главным героем которого является статика – в нем ничего существенного не происходит»;
а некто Agregator высказывает свое разочарование в романе-фэнтези польского писателя Гжегожа Гортата «Тень Квапры» (Grzegorz Gortat “Cień Kwapry”. “Siedmioróg”. Если первый роман – “Świt Kwapry” – неплохо читался, то в этом втором романе цикла потеряно все: темп, легкость изложения, крохи юмора (стр. 70).
13. В рубрике «Наука и НФ» Януш Цыран/Janusz Cyran в статье “Ekstropianie albo niecierliwość umysłu/Экстропиане, или Нетерпение разума” рассказывает о странных людях – экстропианах (или экстропистах – по аналогии с утопистами), которые исповедуют горячую веру в безграничные возможности науки. В Калифорнии существует даже организованное общество экстропиан, которое издает журнал “Extropy” (стр. 71-72).
14. Далее Марек Орамус в статье “Nie tylko mamuty/Не только мамонты” знакомит читателей с современной астрономией, способной добиваться заметных успехов не обязательно с помощью очень сложной и дорогой аппаратуры и прочего технического оснащения (стр. 72-73).
14. Еще далее Мацей Паровский предлагает обратить внимание на интересную книгу Нейла Постмана “В сторону XVIII века – как прошлое может совершенствовать наше будущее» (Niel Postman “W stronę XVIII stulecia – jak przeszłość może doskonalić naszą przyszłość”. Tłum. Rafał Frąc. “PIW”, 2001. Серия “Biblioteka Myśli Współczesnej”) – своеобразное продолжение его же книги “Technopol” (рец. см. “NF” 1/1996). Принимая как данное, что нас изменяют в нежелательном направлении и «расчеловечивают» современные технологии, гаджеты, организация жизни, электронные медиа и рынок, Постман предлагает искать противоядие (или хотя бы вдохновение) в духовных вызовах, вопросах, ответах и открытиях эпохи Возрождения;
Марек Орамус в рецензии под названием “Tako rzecze Watson/Так говорит Уотсон” сообщает об издании в Польше сборника статей и докладов разных лет нобелевского лауреата (это который «и Крик») Джеймса Уотсона «ДНК – страсть моей жизни» (James D. Watson “DNA pasją mojego życia”. Tłum. Jarosław Cieśla. “Amber”, 2001. Серия “Tajemnice Nauki”);
Дорота Малиновская/DM рассказывает о книге Ли Сильвера «Усовершенствованный рай. Новый дивный мир?» (Lee Silver “Raj poprawiony. Nowy wspaniały świat?” Tłum. Stanisław Dubiski. “Prószyński I S-ka”, 2002. Серия “Na Ścieżkach Nauki”) – «популярном изложении теории генетической науки, где рассказывается об основных ее положениях и ведется борьба с мифами и стереотипами»;
и снова Марек Орамус/MO без особого восторга представляет книгу известного (40 книг) популяризатора науки Джона Мэлоуна «Неразгаданные научные загадки» (John Malone “Nierozwiązane zagadki nauki”. Tłum. Janusz Błaszczuk. “Amber”, 2002. Серия “Tajemnice Nauki”), где перечислены 21 проблемы (от лингвистики через геологию и антропологию до космологии), с которыми наука и в самом деле не очень хорошо справляется. Проблема в том, что сам Мэлоун не столь глубоко разбирается во всех этих областях науки, чтобы достойно эти проблемы представить и комментировать (стр. 74).
13. В рубрике ”FELIETONY”Marek Hołyński в статье ”Pycha zżera menedżera/Гордыня губит менеджера” из цикла “Е-мейлом из Нового Света”[/u] рассказывает о причинах банкротств ряда американских крупных корпораций и об отражении этих событий на европейских (и в частности польском) рынках (стр. 75);
Яцек Собота/Jacek Sobota в статье “Jądro chaosu/Ядро хаоса” из цикла «Признания идиота» задается извечным вопросом, тревожившим еще Лейбница с Августином – лучше или хуже нынешнего мира был бы мир без зла, «осчастливленный» так сказать свыше (стр. 76);
Lech Jęczmyk в статье ”Fantastyka wczoraj, dziś I jutro plotki/Фантастика вчера, сегодня и завтра” из цикла «Новое средневековье» размышляет над тем путем которым прошла как “Fantastyka”, так и фантастика собственно за те 20 лет, которые прошли со дня основания журнала (стр. 77).
а Marek Oramus в статье с говорящим названием ”Kult ekskrementu/Культ экскремента” не слишком лестно отзывается о романе английского писателя Клайва Баркера «Имаджика» (разбитого польским издателем на два тома) (Clive Barker “Imajica. Piąty Dominion/Pojednanie”. Tłum. Wojciech Szypuła. “MAG”, 2002) (стр. 78).
14. В рубрике «Среди фэнов» напечатаны отчеты о IX Фестивале фантастики в Нидзице, состоявшемся 13-16 июля 2002 года (Маржена Островская/Marzena Ostrowska) и очередном Полконе, состоявшемся 29 августа – 1 сентября 2002 года (Агнешка Бартник/Agnieszka Bartnik) (стр. 79).
16. В списках бестселлеров за август 2002 года из книг польских авторов находятся “THE BESTiarium” Марцина Вольского, “Wilcze gniazdo” Яцека Комуды, “Czarownik Iwanow” Анджея Пилипюка; из книг российских авторов: “Labirynt odbić”, “Linia marzeń” и “Imperatorzy iluzji” Сергея Лукьяненко и “Ostatni władca pierścienia” Кирилла Еськова (стр. 80).
17. В рубрике NA KSIȨGARSKIM RYNKU перечислены 20 авторских книг (из них 10 – переиздания) (стр. 80).
облако тэгов
